Ревность

Ревность
Фото: gazeta-odoev.ru
На дворе зима,  январь месяц, два часа ночи. Кругом ни одной собаки, позёмка по земле пенится, не метёт, а так – гоняет снег из сугроба в сугроб. 

Деревня как вымерла,   
и только 
восьмидесятилетняя 
старуха – бабка Маня 
меряет сторожно палкой свеженаметённые сугробы. 
Она грузная и задыхается, останавливается  через каждые  три-четыре шага. 

Одета  бабка Маня легко. Из всей зимней одежды на ней  лишь пуховая шаль. Из-под болоньевой осенней куртки видна ночная рубаха, на ногах резиновые галоши.
  Слава Богу, хоть носки шерстяные надела. И ещё отрадно, что идти недалеко, всего с десяток домов вниз по деревне. Пришла. 
Еле-еле протиснулась за приоткрытую калитку, наполовину вмёрзшую в сугроб, отдышалась, осмотрелась и постучала по стеклу посиневшими от холода пальцами:  раз, другой, третий. 
Постучит, прислушается. Наконец её услышали, в доме загорелся свет, и в окно выглянуло остроносое старушечье лицо. 
Увязая в снегу, бабка Маня пошла к террасе. Вскоре послышалось шарканье ног, глухо щёлкнули засовы, открылась дверь:

– Что, опять?! – спросила 
у бабки Мани, как волк 
из известного мультфильма про пса, впустившая её подруга – бабка Аксинья. 

– Давай, давай, проходи скорее в избу, околела, небось. Сейчас валенки тёплые с печки достану.
– Ох, и когда ж я только отмучаюсь! – вздыхает бабка Маня.      - Богата старость на причуды.   
Бабка Аксинья, маленькая сухая старуха, помогает подруге  обуть валенки.
– Сил моих больше никаких нет. Вот ведь взялся чудить-то, милая, хоть в пору вешайся. Обуяла его какая-то ревность. За всю жизнь от него плохого слова не слышала – а живём, Слава Богу, без малого шестьдесят годков. 
Мужик – золото, лучше и быть не может, но последнее время вконец извёл проклятый склеротик своей ревностью – шагу из дома ступить не даёт…
Бабка Аксинья, словно какая-то болотная птица, в одной тональности поддакивает подруге чуть ли не через каждое слово:
– Ага! Ага! Ага!
– Корова со дня на день должна отелиться, пойду, думаю, гляну: как там у неё дела? Сходила – всё нормально, лежит моя Зорька чин чинарём, ни о каком отёле и не помышляет. 
Ладно. А мой дурачок-то, как возьмётся с вечера печку топить, не угомонится до тех пор, пока обои на стенах от жары трескаться не начнут – устроит паразит мне Африку, а сам в сарай уйдёт табуретки делать. 
Ему, понятно, там, в сарае, прохладно, а тут хоть из дома беги – дыхать нечем…
– Ага! Ага! Ага! – вторит бабка Аксинья. Чувствуется, что в ней ведут борьбу два противоположных чувства: ей и хочется поддержать беседу, ибо страсть как интересно послушать о злоключениях подруги, но в тоже время над ней властвует сладкая  дремота. 
Она через силу таращит глаза на подругу и, наклонившись к ней, украдкой зевает, кивает головой, как уставшая лошадь в такт движению, преодолевающая затяжной подъём, поддакивая к месту и не к месту.
Бабка Маня не столько пьёт чай, сколько греет о кружку озябшие руки:     
   
– Вышла я на крыльцо 
свежего воздуха дыхнуть, смотрю, сарай открыт 
настежь – забыл закрыть, чёртов потатур – всё 
он там чего-то стругает. 

Сделал три табуретки, ну, пять – что ж ты ими весь дом заполонил? Что у нас свадьба какая намечается? Нет, поставил производство на конвейер: клепает и клепает, все доски перевёл. 
Приди завтра, отгружу тебе парочку – помрёшь, хоть будет гроб на что поставить, когда из дома выносить станут, а то у тебя эти плохенькие…
– Ага! Ага! Ага! 
– Сын тёсу наготовил сенцы перебрать,  терраску новую летом собирался поставить. Батя всё в дело определил: кругом одни табуретки, полк солдат рассадить можно. А сказать ничего не моги, обидится, губки подожмёт, жрать отказывается. Не драться же мне с ним? Да и сынок тоже хорош! Весь инструмент ему оставил: и рубанки, и фуганки и лобзики, и какие-то стамески-самотыки.
  А ведь это всё тысячи 
великие стоит! А то 
наработал бы он тебе 
простой ножовкой. 
Даром что полтора класса образования, всю технику за один день освоил. 

Теперь опилок за сараем что на хорошей мебельной фабрике.    Одного света в прошлом месяце на 500 киловатт нажёг. А ему чего? Он и по сей день, верно, думает, что сахар 90 копеек стоит. При коммунизме человек живёт – двери нараспашку, милости просим! 
Пошла, сарай закрыла, вертаюсь назад – дед дом изнутри запёр. Вот, спрашивается, какой домовой пробудил тебя, ящура-курощупа? 
– Ага! Ага! Ага!  – как хронометр сонно и ритмично вторит ей бабка Аксинья. 
– Стучу: Паш, открой! «Где была,
– туда и ступай, ночуй» – отвечает. «Ну, где я была? Ходила сарай за тобой закрывать, за раскорячным рубанчиком». 
«Знаю, – говорит, – чего ты затворяла и чего растворяла». 
И как начал мне мужиков приплетать! Господи, он же всех покойников поднял: и Потату, и Кулеша, и Волчью Пасть, и Ваньку-Индуса. 
«Дед, – говорю, – они же померли все, иные ещё до войны. Этот опился, этот удавился, этого рак заел…         
– Ага! Ага! Ага! 
– Да и к чему ты мне их поминаешь? Ладно бы, если б у меня чего с ними было. Я же тебе никогда не дала повода в моей верности усомниться! Замуж ты меня взял девкой, я через год рожать начала – война, голод. Какие мужики? 
Нет, стоит на своём, хоть ты его расстреляй. «Санька-Фонарь, – кричит, – живой! Он на десять лет тебя моложе». «Живой-то, он живой, только бы лучше помер: он ведь пятый год как параличом разбит, его кормят из соски – все руки-ноги высохли, как плети». 
Ведь придумал же, паразит, аргумент: «Ноги-то с руками высохли, зато кровь, куда ей деваться, в другое место прилила – вот ты к нему и бегаешь каждую ночь».
– Ага! Ага! Ага! 
– Ты-то, какого черта, всё агакаешь? Как заладит: «Ага, да ага!», что других слов больше нету? 
– Я говорю, «ага» – значит, правильно.
– Что правильно?
– Правильно, что не бегаешь.

– Ну, тебя, Аксинь, ты ещё хуже моего деда. 
Тот, крокодил, сам дома 
сидит, а я, значит, на улице в одном исподнем стой, 
с ним разговаривай, 
обсуждай, что ему 
там примерещилось. 

Нечего печку до белого каления топить, тогда и спать как младенец будешь. 
Погоди, варнак, выйдешь ты у меня на двор по нужде – я тебе тоже так устрою. Погляжу, куда ты ночевать пойдёшь!
– Ага! Ага! Ага! 
– Тьфу! Давай спать! С тобой особо не побеседуешь – у меня кошка красноречивее. Ты мне бельё-то не затевай стелить…
– Я ещё с прошлого раза твою постель не разбирала,  – наконец разродилась целым предложением бабка Аксинья.
– Молодец, как знала!
Утром, часу в десятом старухи на кухне пьют чай с блинами.
  В горницу, робко ступая, входит маленький, щупленький дедок с красными, воспалёнными то ли от слёз, то ли от ветра глазами.
В правой руке он держит узел с одеждой, а в левой - валенки.
– А вот и Павел Тимофеевич явился, не запылился. Садись, гость дорогой! – бабка Аксинья ставит перед ним табуретку.  – Чайку налить?
– Спасибо, не хочу! – подавленно отвечает дед,
– У меня, Аксинь, горе!
– Это какое?
– Жена загуляла!
А у бабки Аксиньи вместо привычного «ага» с утра вдруг просыпается чувство юмора:

– Что тут, Павел, 
поделаешь, крепись, 
верно. Обычное дело, 
на девятом десятке 
все старухи гулять 
принимаются, смотри, 
как бы в подоле 
не принесла, будешь 
тогда нянчиться.

На лице у деда начинают играть желваки, он шмыгает носом и дрогнувшим голосом произносит: 
– Марусь, пойдём домой – я тебе тут вещи принёс: пальто, валенки, колготки. Прощу я тебя, так и быть.
– Видали дурака? – Бабка Маня по-матерински нежно смотрит на мужа. – Он меня простит! 
Эх, пришпилить бы тебя рогачом к полу, как таракана, да боюсь, не убью с первого раза, потом самой же ходить придётся, как за Санькой-Фонарём. 
- Пойдём, Марусь, домой, я винегрет  сделал, селёдочку почистил. Сейчас сядем с тобой, выпьем по стопочке, песню споём. 
Плохо мне без тебя! Хочешь и ты, Аксинь, пойдём с нами, посидим – от жизни-то один только окурок остался.
И вот уже втроём они идут по деревне. Дед Павел впереди с узлом, старухи чуть поодаль. 
По-прежнему лениво по дороге дымится позёмка.  Деревенские интересуются:
– Вы  откуда?
– В лес ходили венки плести. А вы разве не знаете, нынче же Троица?  –  шутит бабка Маня.
Дома и впрямь дед уже накрыл стол: и винегрет, и селёдка, и картошка, и огурцов из подвала достал. Сели, выпили. 
– Ну, Марусь, запевай!
«Не для меня весна придёт,
Не для меня Дон разольётся,
И сердце трепетно забьётся,
С восторгом чувств не для меня…»
– Дед, пой, какого рожна, молчишь?

А дед смотрит на супругу 
и молчит. Его душа зашлась в немом восторге. 
Она и в восемьдесят лет 
хороша – Маруся! 
Как такую не ревновать?!
 
Фото: Дарья Ершова


 
По теме
27 МАРТА — ДЕНЬ НЕФРОЛОГА - Центр детской психоневрологии Ежегодно 27 марта  свой профессиональный праздник отмечают  врачи-нефрологи .
Центр детской психоневрологии
Фото: ИА Тульская пресса Тулячка засудила врачей, которые не смогли осмотреть ее агрессивного сына с гемофилией Тулячка потеряла сына и подала иск на 9 млн рублей на региональный Минздрав,
ИА Тульская пресса.Ru
Разбитые экраны в подземном переходе: вандал из Тулы пойдет под суд - ИА Тульская пресса.Ru Фото: администрация Тулы В Туле будут судить вандала, разбившего экраны в переходе на улице Мосина Вандал, испортивший мультимедийные экраны в подземном переходе на улице Мосина, пойдет под суд.
ИА Тульская пресса.Ru
«Сказочная география» 0+ - Межпоселенческая библиотека Увлекательное библиопутешествие «Сказочная география» совершили юные читатели в Дубовской детской сельской библиотеке.
Межпоселенческая библиотека